№2

«Какая же ты идиотка… Что скажет Эдвард?» - Изабелла с любопытством смотрела на окрасившуюся алым воду в ванной, где она полулежала-полусидела. Вода уже успела остыть, и теперь девушку била мелкая дрожь, то ли от того, что она и вправду мерзла, то ли от того, что все еще теряла кровь, теперь уже густую, похожую на сладкий и вязкий сироп, вытекавшую из глубоких порезов на ее запястьях. Наученная десятками фильмов про суицидников и старым-добрым поисковиком Google, Бэлла позаботилась о том, чтобы сделать все наверняка – порезы, уродовавшие ее руки, были глубокими и вертикальными, рубили вены точно пополам. Бэлла была довольна: хоть что-то в этой чертовой жизни она сделала правильно с первого раза. Мысли об Эдварде, ее любимом, ее самом дорогом и том самом, Единственном, не покидали курчавую головку Бэллс еще с их первой встречи. Это было очень забавно и так… так «киношно». Девушка криво усмехнулась, вспоминая, переносясь в своих мыслях в тот день, когда ее начальник Джон Доун (про себя Бэлла называла его «Джо-Гондоун» и никак иначе) отправил свою ассистентку, лучшего из своих стажеров, на интервью в «Грей Хаус», буквально пожертвовав собой, оставшись без своей любимой «кофеварки» и «бутербродницы» Изабеллы – Мари Стилл, модель  1992го года выпуска. 
***
-Эй, подождите! – брюнетка, которая явно торопится и не хочет опаздывать на важную встречу, бегом направляется к дверям лифта, рискуя поскользнуться на натертом до глянцевого блеска мраморном полу первого этажа офисной башни. Она весьма забавно и неуклюже, но достаточно резво добегает до стеклянных дверей кабины и успевет-таки залезть внутрь, сбив с ног высокого брюнета, упакованного в дорогущий костюм серого цвета. – Упс… - Изабелла виновато улыбается мужчине и пытается встать на ноги, слезть с него, ловя на себе неодобрительные и колкие взгляды всех тех, кто находиться в лифте. Миловидные блондинки в дорогих деловых костюмах-тройках, неприлично-узких, но все равно строгих, такие же модельные парни, - все они с каким-то страхом, трепетом и осуждением смотрят на Бэллу, которой удается принять вертикальное положение с третьей попытки. Брюнет же, избавившись от тяжкого бремени в лице мисс Стилл, грациозно и ловко встает на ноги и отряхивается. Пожелав Бэлле всего доброго, он выходит на нужном ему этаже, захватив с собой половину из тех, кто был в лифте, оставляя Изабеллу сгорать со стыда.

- Мисс Стилл, мистер Грей готов Вас принять. – Объявляет блондинка в деловом костюме, выглядывая Бэллу из-за высокой деревянной стойки, за которой прятано ее рабочее место. Оправив узкое черное платье, слишком открытое для того, чтобы именоваться деловым, и накинув поверх обнаженных плеч короткий черный жакет, собрав со стеклянного столика разбросанные по нему безделушки, Бэлла встает с места и благодарно кивнув, направляется в кабинет Эдварда-Мэйсона Грея, исполнительного директора «Грейс Интерпрайз».
- Мисс Стилл? – она замирает в дверях шикарного кабинета, слишком пустого и слишком огромного. Сидя за большим, стеклянным столом, откинувшись на спинку кожаного кресла, ее с интересом и любопытством рассматривает молодой мужчина, своими серыми, такими живыми, но такими холодными глазами. Теми самыми глазами, которые она успела хорошо запомнить, рухнув на брюнета в лифте.
***
Она слышала, как кто-то стучал в дверь, улыбнулась этому звуку и ушла под воду, рискуя расплескать ледяно-кровавую жидкость по всей ванной комнате, рискуя залить испортить белоснежный кафель и такой же белый коврик для ног, пушистый, на который всегда так приятно было ступать после душа. Она любила этот коврик. Они покупали его в ИКЕА, несколько недель назад вместе с Кэтти, ее лучшей подружкой. Тогда обе только-только переехали в Сиэттл из небольшого городка, где они жили, учась в университете. Это было целую вечность назад, это было в какой-то другой жизни, той, где не было Эдварда Грея и его непростительно-прекрасных серых глаз, в которых таилось слишком много всего, слишком много тайн для такой простушки как Бэлла Стилл.  Вынырнув из воды, хлебнув немного холодной влаги, отдающей, совсем немного, ржавым привкусом крови на самом кончике ее языка, Бэлла снова улыбнулась и откинулась головой на жесткий, чугунный борт ванны. Стук, что все еще раздавался откуда-то справа, со стороны двери, на которую взглянуть у нее не было сил и желания, становился все громче и настойчивее. Она слышала голос Кэтрин, ее любимой Кэтти, дотошной отличницы и старосты ее группы, та что-то кричала про «девять-один-один», кажется обещала убить ее, Бэллу, если та не откроет дверь. –«Что ж… Посмотрим кто из нас двоих окажется первым» - Изабелла  лениво, будто бы нехотя, а не из-за того, что силы покидали ее с каждой минутой, глянула вниз, стараясь высмотреть в полупрозрачной, мутно-алой воде свои руки. Карие глаза, некогда яркие и теплые, а теперь уже тускнеющие, почти неживые, нашарили взглядом  запястья. Убедившись, что порезы на месте, она снова улыбнулась и прикрыла веки, уносясь вдаль на волнах своих воспоминаний.

***
Они только что закончили заниматься любовью, и Эдвард с шумом, длинно выдохнув падает рядом с ней на огромной кровати. Он выглядит таким счастливым, довольным и таким желанным для нее. Она все еще не верит в то, что он, весь такой замечательный, сейчас здесь, рядом с ней. Бэллс приподнимается на локте и с нескрываемым удовольствием разглядывает лицо любимого мужчины, жадно скользя по уже знакомым чертам взглядом, останавливаясь то на его идеальных, будто бы нарисованных неизвестным мастером, губах, вспоминая о том, что только что вытворяли эти самые губы с ней, целуя ее, сводя с ума своими прикосновениями, жаля нежную кожу: плечи, скулы, груди и соски, живот… ей кажется, что на ней не осталось места, где не побывали эти алчущие губы, но желаннее всего, ярче и вкуснее она ощущала их там, меж своих бедер. И сейчас там, в ее самом потаенном местечке все еще чувствуются его поцелуи. Каждый из них горит, сияет на ней, внутри нее, обдавая Изабеллу жаром, заставляя ее хотеть этого мужчину все больше и больше, желать быть его и только его.
- Что? – он деланно-недовольно хмурит брови, сводя их у самой переносицы, уставившись на нее. Эдвард все еще тяжело дышит, рассматривая Бэллу в ответ таким же жадным, всеядным взглядом, как и она его. – Что ты там ищешь, Изабелла? – он всегда называл ее полным именем, что жутко раздражало ее поначалу, до тех пор пока он не приручил ее к этому нежному «Изабелла», ласкающему теперь ее слух.
- Тебя. – тихо и честно отвечает Бэллс чуть улыбаясь. – Я хочу найти настоящего тебя, Эдвард. – Говорит она ему, признается. Ей и вправду кажется, что его, Эдварда, слишком много. И что она знакома с какими-то его копиями, с его разными ипостасями, но не с ним лично, и это очень сильно ранит ее и делает несчастной. Неужели он считает ее недостойной знать правду?
- Это слишком опасно, детка. Я хочу тебя уберечь. Ты нужна мне, Изабелла. Я не хочу чтобы ты уходила. – Его слова заставляют ее нахмуриться, но то, как они были сказаны, какими чувствами были сдобрены Греем, помогает ей забыть обо всем, отдаваясь этому невероятному мужчине, теряясь и растворяясь в нем.
***
«Я все еще жива. Я вижу потолок ванной и он все еще белый…» - мысли теперь текли в ней так же медленно, как и кровь, что все еще сочилась из ее ран. Для того, чтобы понять, что она все еще дышит и существует здесь, в крохотной ванной комнате, в снимаемой ею с подругой квартире, Бэллс понадобились минуты, и еще несколько чтобы обернуться на стук, точнее грохот, который доносился до нее откуда-то справа. – «Дверь. Зачем они ломают дверь? Еще слишком рано… или почти что поздно?» - сознание покидало ее, ускользало, капало куда-то вниз, на пол, с кончиков ее холодных пальцев, пачкая белый пушистый коврик из ИКЕА розоватыми, уродливым каплями.
***
- Почему ты не сказал мне?! – она негодующе смотрела на него, в руках она все еще держала пачку фотографий, черно-белых глянцевых снимков, опаляющих ее руки, пальцы. То, что было изображено, запечатлено на них было слишком мерзким, ядовитым. – Эдвард, ну, почему? – как-то безжизненно повторяет она свой вопрос, падая на упругий матрас кровати в его шикарной спальне, огромной и слишком пустой, как и его кабинет в «Грей-Хаус».
- Какого черта ты полезла в этот ящик, Изабелла?! – Эдвард, ее Эдвард, превращался сейчас в кого-то другого, прямо на ее глазах, сменяя обличие, становясь… настоящим? Неужели этого человека она и любила? Неужели глаза ее любимого могут быть такими пугающе-безжизненными, холодными? Она неверяще смотрит на него, мечущегося по комнате из стороны в сторону, измеряя ее шагами. Их было ровно двадцать, от стены до огромного окна, за которым был виден весь Сиэттл и бухта. – Ты не понимаешь…. Не поймешь. Ты уйдешь от меня! Пожалуйста, прошу тебя, Изабелла, не бросай меня! – внезапно для нее, да и наверное для себя, он бросается ей в ноги, сжимая их до боли в своей цепкой хватке, цепляясь за нее так, как если бы она и вправду сейчас уходила, оставляла его. – Я прошу тебя. Пожалуйста, не уходи. Не бросай одного. – Бессвязно, словно пьяный или сумасшедший шепчет он, умоляюще заглядывая в ее глаза.
- Я хочу чтобы ты показал мне… какой ты на самом деле, Эдвард. – Робко просит она, касаясь его несмело. Он никогда не позволял ей трогать его, боясь ее прикосновений, случайных или нет, как огня. Неприятно поморщившись он кивает, соглашаясь, принимая ее предложение и встав на ноги, ухватив за руку уводит ее прочь из спальни.
***
Бэллс?! О, Господи! Что же ты натворила?! Бэлла!!! -  «От нее всегда так много шума….» - мысленно улыбаясь думала Бэлла невидяще, тупо уставившись на подругу, застывшую на пороге ванной. – Это из-за тебя, придурок! Это ты виноват! – крикнула Кэтрин кому-то. Кому-то, кто весьма грубо и резко оттолкнув хрупкую Кэт, вбежал в ванну, и теперь в комнатке стало по-настоящему тесно. Он занял почти все небольшое пространство, разместившись точно по центру: между туалетом, спрятанным в углу комнаты, раковиной, что была напротив него и стиральной машинки, которая  виднелась за спиной Грея, о, да, это был именно он. Бэлла видела его, растерянного, испуганного. Он поймал ее у самой кромки воды, когда она начала сползать в холодную, теперь уже почти ледяную воду по покатому краю старинной ванны. И Кэт была права… все это было из-за него.

***
Алый шелк простыней, холодных и скользких теперь не кажетсяя ей таким уж интригующим, возбуждающим. Он пугает ее, напоминает о крови, а воспоминания о крови дарят ей воспоминания о боли. О той боли, что он причинил ей только что. Она все еще привязана к одному из четырех столбиков резной деревянной кровати, наверняка жутко дорогой и старинной, а он все еще где-то сзади, касается пальцами ее зада, спины, на которых, она точно знает, проступают алым все те двадцать ударов, что ей пришлось вынести. Он шепчет ей какие-то нежные слова, просит прощения, сцеловывая с ее кожи каждый удар, будто замаливая их этой бессвязной чередой своих «прости», что слетают с его губ сейчас.
- Отпусти меня… пожалуйста. – тихо, умоляюще шепчет она, глотая слезы, душа те рыдания, что ощущает внутри себя. Она отводит взгляд, когда он подходит ближе, чтобы расстегнуть замок кожаных наручников. Еще несколько минут назад вид этих черных, мягких  браслетов, опоясывающих ее тонкие запястья, так возбуждал ее, интриговал не меньше алого шелка, но теперь все это кажется ей мерзким, грязным, каким-то больным.
- Изабелла, посмотри на меня. – тихо и холодно говорит он, приказывает. Опять. Как и несколько минут назад, когда командовал ею, указывая как лучше ей раздвинуть ноги, как выгнуть спину и что делать, когда рассказывал ей, с упоением, страстно, обжигая ее шею, виски о том как он будет брать ее, вторгаться, трахать – он говорил именно так. «Изабелла Стилл, я сейчас хорошенько трахну тебя в твой невъебенно-прекрасный зад» - вот это она сейчас слышит, а не слова прощения,  не его мольбы и просьбы понять. Не его горячие обещания забыть все это, все то, что происходило только что в этой странной комнате. Он назвал ее игровой, а ей она теперь кжется настоящей камерой пыток. – «О, детка. Как же ты хороша.» - он говорил это всякий раз, когда плеть обжигала ее кожу, хлестко касаясь ее спины и задницы. Каждый раз отсчитывая удары он расхваливал ее, говорил, что он любит ее, что дороже нее у него никого нет. «А как же все те, другие? Девушки с фотокарточек, что она нашла в его вещах. Он и им говорил тоже самое? Кто они были? Шлюхи? Он, наверняка платил им за то, чтобы они терпели все это.» - думает Бэллс не обращая внимания, не замечая прикосновений Грея, который заботливо и нежно растирает ее запястья. Она вспоминает все те платья, туфли, что он покупал для нее всякий раз, когда они куда-то выбирались, ее голова тут же заполняется чеками и ценниками: ужины в лучших ресторанах города, вертолетные прогулки и путешествия на его яхте по бухте, билеты в оперу, лучшие места. Бейсбол, финал кубка по регби – лучшие места. Он подарил ей машину, когда в журнале, в том, где она работала, опубликовали ее первую статью. «Он покупал меня. Также как и всех их» - эта мысль больно обожигает ее, она отступает на пару шагов назад, высвободив запястья из его пальцев.
- Нет, пожалуйста… - он испуганно смотрит в ее глаза. В его серых, ледяных, она замечает какой-то блеск, видит в них что-то живое, не тот бешеный огонь, что бушевал, горел на дне его глаз, когда он имел ее в зад, связанную и беспомощную. Что-то другое тлеет в самой глубине этих прозрачно-серых глаз сейчас. – Не нужно, Бэлла. Ты…Ты же сама хотела, просила показать. Ты обещала не уходить, пожалуйста. – он качает головой, не соглашаясь, не желая принимать ее решения, которое она только что приняла сама для себя, словно оспаривая каждый ее шаг, что приближает ее к дверям игровой.
- Ты считаешь меня виноватой в этом, Эдвард?! – она неверяще, непонимающе смотрит в лицо любимого. О, Грей был наглым, он был самым наглым из всех тех, кого она знала, но она не могла и представить, что этой наглости в нем будет так много, слишком много. Столько, чтобы хватило обвинить ее, выставить ее плохой в этой ненормальной ситуации, в этом эротическом триллере, героиней которого только что стала Бэлла, в тех чувствах, что она только что испытала. В этом отвращении и страхе, которые она ощущает к тому, кого все еще любит всем сердцем, в этой тупой, бьющей наотмашь боли, рвущей ее на части от того, что она поняла только что. Им никогда, никогда, никогда не быть вместе. Слишком многого он просит от нее, того, что она никогда не сможет дать ему ни за какие тряпки и дорогущие спорткары.
- А ты считаешь меня?.. – тихо, совсем тихо спрашивает он, отходя на пару шагов назад. С болью, криво и неприятно усмехаясь, тяжко выдыхая, нехотя, но он позволяет ей уйти, собрать свои вещи те, что были по-настоящему ее: дешевые джинсы и юбки, платья, купленные ею в сетевых магазинах. Несколько пар туфель, доставшихся ей с распродаж да небольшую коробку с бижутерией и косметикой. Все это с легкостью умещается в небольшом пестром чемодане, вся ее жизнь в этой нелепой сумке на колесиках, что она упрямо катит по дорогущему паркету его холла к дверям лифта, где ее уже ждет шофер. «Я возьму такси, Джон. Не стоит.» - бросив эти слова она исчезает в дверях лифта и из его жизни, в которой он теперь не видит смысла.
***
Пожалуйста, нет. Не уходи. Не оставляй меня одного, Изабелла! – он кричал на нее, злился и прижимал к себе теснее. Проклинал «девять-один-один» за то, что те едут так медленно, пытался остановить кровь, которая все еще вытекала из ее изрезанных вен, толчками, густой кровяной кашей, пачкая ее руки, его белоснежную рубашку и дорогие платиновые запонки, серые. Его любимый цвет, его фирменный знак, отличительная черта Эдварда Грея, самого серого человека на свете. Эдвард рвал на ней рубашку, его рубашку. Она утащила ее с собой, украла, когда уходила от него, когда еще думала, что сможет жить без него, сможет быть на этом свете одна, вдали от любимых серых глаз. Мокрая ткань с трудом, но поддалась его натиску, Эдвард туго перевязал ее тонкие запястья, в надежде на то, что это и вправду поможет, что это поможет его неуклюжей девочке остаться с ним, быть здесь, рядом, снова стать смыслом его жизни, который он потерял на целых семь дней. Семь жутких дней, семь кругов его персонального ада – мира, где не было теплых карих глаз, любимых им до потери пульса. Семь дней без ее «Привет, здоровяк» по утрам, он уже привык просыпаться с ней в одной постели и отвык проводить ночи в одиночестве, в своей огромной и роскошной спальне, ставшей теперь безжизненно-пустой, безликой и мертвой, без нее.  Семь дней, чертову неделю, он обрывал ее телефоны, оставлял ей сотни сообщений, писал электронные письма. Он караулил ее у дома, следовал за ней по пятам, следил за тем, чтобы с ней все было в порядке. С жадностью ловил ее робкие, тусклые улыбки, что она иногда кидала коллегам за ланчем, радовался каждому съеденному ею кусочку, ведь она такая хрупкая и так мало ест. Он должен был уберечь ее от этого, догадаться. Должен был, был обязан, но не смог. Как же он не догадался о том, что она задумала? Как она смогла утаить это от него, ото всех? Он не знал ответов на этот вопрос, не хотел знать сейчас, когда она бледная, холодная, будто бы уже мертвая, лежала в его руках, в его объятиях, в которых он пытался ее согреть.  Она была права, совершенно права… Во всем виноват лишь только он. Только он был виноват в том, что она сейчас умирает, умирает от любви к нему, к тому, кто не достоин, кто слишком плох для тех чувств, что она испытывала к нему. О том, что его маленькая девочка любит его, по настоящему любит, не смотря на все его недостатки, на тайны о которых она еще тогда не догадывалась, Эдвард узнал сегодня утром, из ее дневника. Всего несколько часов назад, за завтраком, когда она еще была жива и наверное лишь только решалась на этот поступок, на эту форменную глупость, который отнимал ее у него сейчас, миссис Роббинсон, его экономка и горничная, робко улыбнувшись передала ему  толстую тетрадь в кожаном переплете. «Это было в шкафу мисс Стилл. На самой верхней полке.» - проговорила она, а Эдвард про себя по-доброму  усмехнулся: как только смогла его коротышка взобраться на верхотуру шкафа, чтобы спрятать там свой дневник. Он читал его весь день, запершись у себя в кабинете, узнавая ее, любя еще больше и больше с каждой прочитанной страницей и ненавидя, презирая себя за то, что он посмел влезть в жизнь такого чудесного создания, погубить ее крохотный мирок, завоевать его и стать его частью, самой важной. Он был ее Богом, Идолом. Она восхищалась им на тех страницах, что были посвящены ему и тому, что она чувствовала, чего боялась и чего так сильно хотела. Он был для нее всем. Он предал ее, все то, во что она верила, разрушив тот нежный, романтичный образ, который создала его маленькая мечтательница, его Изабелла.
***
- Преподобный, Вы просили напомнить … - молодой служка робко улыбнулся мужчине, сидевшему у огромного окна, просунув свою кучерявую голову в приоткрытую дверь небольшого кабинета, затерянного в уютной, просторной церкви. Мальчишка виновато покраснел, считая, что отрывает своего наставника от чего-то важного: седовласый, но все еще моложавый мужчина, обряженный в черную, строгую рясу, сосредоточенно читал что-то, устроив  пухлый блокнот, тоже обряженный в черное, на своих коленях.
- Да, спасибо, Майкл. Поди проверь свечи, ладно? – серые глаза, пустые, бездушные смотрели на мальчика поверх очков-половинок.  Священник поднялся из кресла, уютного, с высокой спинкой, обитой мягкой коричневой кожей, кое-где потертой и лоснящейся и направился к дверям, сжимая в руках небольшую тетрадку. Уже на выходе, застыв на пороге своего кабинета, он выхватил из серебряного ведерка, что обычно используют для охлаждения бутылок с вином или шампанским, наполненного сейчас кристальной, ледяной водой, небольшой букет из алых, словно кровь, роз. Шипы больно укололи его, ранили пальцы, впились в его ладони, но он не заметил этого. Устроив тетрадку в одном из карманов своей длинной рясы, он вышел прочь из кабинета, в сторону парадных дверей церкви.
Сейчас все было точно также как тогда: легкий морозец приятно покалывал его нос при каждом глубоком вдохе, в Сиэттл пришла зима. Ноябрь лишь только-только начался, а лужи на улицах уже разукрасил ледяной узор, листва, которая еще кое-где не опала, серебрилась снежным инеем. Как и тогда, много лет назад, пятнадцать, если быть точным. Он будет встречать уже пятнадцатое Рождество без нее, так и не узнав, каким оно могло бы быть, стать, будь она рядом. Отчего-то ему представлялось что-то очень уютное, когда он думал об этом: небольшое шале, притаившееся где-то в Австрии, огромная ель, точно в центре гостиной с горящим камином, россыпь пестрых коробок с подарками под этой самой елью и несколько носков, висевших возле камина: «мама», «папа», «Брэдли», «Майлз» и «Бэкка» . Его несуществующая семья, его потерянные дети, которым не было суждено родиться и быть с ним.
Молча раздумывая об очередном Рождестве он шел к небольшому погосту, плутая между надгробными плитами, ненароком касаясь своими широкими плечами то каменных ангельских крыльев, то крестов. Дойдя до нужной ему могилы, он остановился и тихо поздоровался с ней, укладывая букет алых роз у ног милого ангелочка, сидящего на каменном кубе, верхнюю плоскость которого украшала надпись «Изабелла  Мари Стилл. 12.05.1992 – 03.11.2012».